длинно. подражательно.

[taine]

Читаю гришковцовские Реки. Не знаю, с чего начала – он мне несимпатичен, хоть я и была на паре спектаклей, еще давно; несимпатичен как человек, по рассказу одного моего знакомого, МК, который знаком с ним непамятным вокзальным знакомством и отзывался очень неодобрительно – с того, наверное, как попала на презентацию его новой книжки Планка, в книжный магазин Москва. Планку впрочем купила, и даже поставила автограф, простояв за этим в очереди чуть дольше часа, все эти чуть больше часа безмерно себе удивляясь.

Читаю Реки и удивляюсь тоже – ну и зачем это все писать? Это ж просто, как три копейки. Это наша жизнь. Ну, не наша, моя. И в ней также были морозы, такие, что отменяли школьные занятия и можно было весь день гулять на улице. Морозы, которые стояли в воздухе совершенно необыкновенной сухо звенящей тишиной. И шапки – нужнейший и неотъемлемый атрибут зимнего костюма; до сих пор удивляюсь, как это москвичи не носят шапок. Но, наверное, надо. Писать надо. Потому что не у всех были эти воспоминания, а у других – так и совсем другие. Про бесснежные зимы, про мокрые холодные зимние ветра, остатки которых до Сибири добирались только феврале и то ненадолго, про воровство картошки (а то и арбузов, и дынь? - не знаю) с чужих огородов, про южные равнинные реки, про моря. Я в своей жизни была только на двух морях: на Балтике, куда попала, переехав в Питер, уже совсем-совсем взрослым человеком (взяли напрокат водный велосипед в Выборге и очень удивились неохватной даме-матросу, всучившей нам весло; а она удивилась двум рослым кобылам, которые от весла отказывались – может же в море унести, и как потом выбираться?!). И на Красном, куда с тех пор непрерывно хочу вернуться – потому, что ночью тепло и можно ходить почти раздетой и еще плавать – это море меня, не умеющую плавать и воды боящуюся, как черти боятся чеснока, держит, и показывает свои чудеса: рыбок, кораллы, дно сквозь метры и метры прозрачно-синей воды, пронизанной столбами света.

И только вспомнив Питер, – я согласна, – я, как и он, начала понимать мучения от жары Раскольникова, которые так подробно и навязчиво описывал Достоевский. (Может быть, тот солдатик из кремлевского полка, у которого брали интервью в морозы, и он, не шевеля все еще заиндевевшим лицом, говорил: в мороз стоять легче, чем в жару, – может быть он тоже был сибиряк? А ведь эта мысль в Сибири мне прийти в голову не могла.) И шахтеры: тепло написано, но я – я знаю, как там живут – я вспоминаю безысходность тех мест. А понимается она вот только что потому, что уехала. Иначе думала бы, что другого нет, и передачи Первого канала с новостями театров, кино и выставок заслуживают внимания ровно в той же мере, как «Марсианские хроники», или, допустим, «Правда Альфа-Центравры». Далеко. Далеко это все и несамостоятельно. Самостоятельная жизнь, которая сама для себя, где театры и кинопремьеры – она не для тех людей, которые живут там, в Сибири. И они могут появиться в этих театрах и на этих премьерах как заезжие чудеса, как усатые женщины или гуттаперчевые мальчики. И одновременно, как образцы того, какие были бы люди, если б не усложнила их цивилизация и чрезмерный индивидуализм. Может, за это любят сибиряков? За некоторую их идеальность, которой добиваться не надо. Ведь она, – а разве нет, согласитесь? – по природе своей и сибирской вынуждена и слегка ущербна, как гуттаперчевость или усатость у женщины. Это идеальность опрощения, удаления мелких, так нас раздражающих иной раз черт, как идеальность портрета, на котором художник не стал вырисовывать морщины и прыщи оригинала. Масштаб не тот.

Так что, надо писать, про все про все. А я, пока читаю, даже завидую немного им, пишущим. Ведь такое свойство – писать – есть не у всех. И восхищаюсь тоже: откуда берутся мысли, повороты, как сплетаются слова? Такое умеет, например, девочка 13ти лет (в два раза младше меня; я могу уже про совсем почти взрослого и умненького человека сказать – в два раза младше!), а я – нет, и уметь не буду. Но ведь кому-то и читать, правда? Прочту Реки, возьмусь за Планку. Там, кажется, про Калининград.